Ситуация сделалась и вовсе дурацкой — или уходи, или уж… А майор все смотрел и смотрел на немку, не в силах оторвать глаз от ее шеи и от груди, хорошо различимой в широком вырезе платья. И она тоже смотрела на него, и испуг в ее глазах мало-помалу уступал место обыкновенному человеческому любопытству.
Как нельзя кстати внизу раздались голоса.
— Во, смотри, чистая хата! Комбату — то, что надо!
— Да тут и не ему одному места хватит…
— Эй, орлы! — крикнул Павел, поворачиваясь к лестнице. — Квартира уже занята — так что поищите для своего комбата другое место!
И уже спускаясь вниз, он еще раз встретился глазами с так и оставшейся стоять немкой и неожиданно для себя самого вдруг улыбнулся ей. И она ответила ему несмелой улыбкой…
Пришедшая в рейх война разрушила Германию — крупные города, в которых шли тяжелые бои, представляли собой сплошные развалины. Но городки и поселки пострадали меньше, и по ним можно было судить, как жили немцы.
Германия производила двоякое впечатление. Вся она была из серого камня, и имела какой-то арестантский цвет с зеленоватым оттенком, наводящим грусть и уныние. Дома с остроконечными крышами, крытые черепицей и железом, могучие, просторные, стояли как солдаты в латах, тесно прижавшись друг к другу, и напоминали близнецов. Все деревни, поселки были очень похожи друг на друга, на одно лицо. И комнаты, и мебель, и сараи, и постройки, и сады, и дороги — все стандартное, одинаковое. Зажиточные дома (а таких было большинство) и особняки выглядели богато: все электрифицировано, для разного рода работ имелось множество машин и механических приспособлений. Внутри домов полно всякого добра, мебель тяжелая, крепкая, изукрашенная; на кухне много шкафов, полочек, на которых в продуманном порядке стоит и лежит многочисленная посуда; в подвалах хранится большое количество разносолов, компотов, маринадов. Одним словом — немцы: те самые, которые в большинстве своем были безжалостны по своей натуре, эгоистичны, и если им дана была власть над другими, они использовали ее со всей жестокостью, выколачивая из людей все, что возможно. Они были верными слугами Коричневого Дракона, а теперь из всех окон, из всех щелей свисали белые тряпки — мы сдаемся!
«Зачем они пришли к нам? — спрашивали себя русские воины. — Чего им не хватало, при этакой-то роскоши? Что забыли они в наших нищих деревнях, где о такой жизни мы и не мечтали?».
В скотных дворах, похожих на крепости, было по пятнадцать-двадцать коров, много лошадей, а свиней, коз, овец, кур, уток — без счета. Каждый зажиточный бауэр имел наемных работников, а с началом войны — и рабов, привезенных со всей Европы. С приходом наших войск все эти господа притихли, многие сбежали на запад. Оставшиеся вели себя смирно, при встрече в глаза не смотрели, глядели в землю или в сторону, покорно склонив голову, жалко улыбаясь и, видимо, гадая, что же будет, как поступят с ними эти веселые, с виду добрые русские солдаты? Пронесет или надо будет держать ответ — хотя бы за сыновей, которые шли на восток с оружием? Страх страхом, а жадность брала свое — все они зорко следили за своим добром, при случае стараясь защитить его грудью или угодничеством. И они охотно предлагали победителям своих белокурых дочерей — на час, на ночь, — лишь бы сохранить нажитое.
Почитание военной касты вообще было у немцев в крови — они быстро научились разбираться в знаках различия русских офицеров, и «герр майор» (даже если майору этому — Павлу Дементьеву — всего-то неполных двадцать четыре года) был для них очень важной персоной, перед которой любой немец становился по стойке «смирно».
И русские солдаты принимали подношения и ласки немок — это было. И были среди этих солдат «кладоискатели» — в подозрительных участках они тыкали землю металлическим щупом и поднаторели в поисках закопанного. И приезжали в Германию многочисленные «проверяющие» с большими звездами на погонах, одержимые жаждой «подтрофеить» (это называлось «негласной репарацией»), и шли на восток груженые машины и целые эшелоны с «трофеями».
Во многих домах солдаты видели наши советские вещи и имущество с фабричными клеймами, русскими надписями: мебель, картины, зеркала, ковры, одежду, детские вещи и игрушки. И тогда уже хозяевам не помогали никакие ухищрения — ни угощение, ни шнапс, ни готовые на все женщины. При виде родных вещей русские солдаты зверели и крушили все немецкое подряд — они вспоминали горькие дни начала войны. И трудно их было за это осуждать.
А Павел Дементьев смотрел на все это добротное, богатое, но какое-то прилизанное чужое и ловил себя на мысли, что все здесь как-то не так, не по-нашему, и ничто не радует глаз: нет нашего русского простора, все обработано, освоено, сжато. Даже лес и тот не как у нас — сосны посажены человеком, натыканы строгими рядами и стоят тощие, как спички; на земле ни травинки, ни листика, ни палочки, весь подлесок вырублен. Лугов мало, трава и цветы как будто искусственные, не живые. «Вот ты какая, Германия…» — думал он.
Обе девушки плакали — они никак не могли поверить, что все, кончилось их рабское житье, в Германию пришли солдаты со звездами на пилотках, и они говорят по-русски — на языке, от которого рабыни почти отвыкли за несколько лет неволи, привыкнув к немецкому.
— Накажите их, пожалуйста! — умоляла одна из них, стройная и темноволосая. Ей было года двадцать два, не больше, но на вид девушке можно было дать и все сорок: по одному этому можно было сказать, что жилось ей тут совсем не сладко. — Они ведь с нами как со скотиной: работа не по силам, а хозяйка била, морила голодом, держала связанными в темной комнате, пока руки-ноги не затекали. А хозяин… — она запнулась, но жажда мести пересилила чувство стыда. — Он хоть и старый уже, но здоровый бугай — откормленный. Придет вечером к нам в сарай, где мы спали, выберет одну из нас четверых, стащит с сенника за волосы, прижмет к углу, задерет подол, и… При всех… — она замолчала и опустила голову, пряча покрасневшее лицо. Вторая девушка тоже молча потупилась.